Неточные совпадения
Стучит, гремит, стучит, гремит,
Снохе спать не
дает:
Встань,
встань,
встань, ты — сонливая!
Встань,
встань,
встань, ты — дремливая!
Сонливая, дремливая, неурядливая!
Она поехала в игрушечную лавку, накупила игрушек и обдумала план действий. Она приедет рано утром, в 8 часов, когда Алексей Александрович еще, верно, не
вставал. Она будет иметь в руках деньги, которые
даст швейцару и лакею, с тем чтоб они пустили ее, и, не поднимая вуаля, скажет, что она от крестного отца Сережи приехала поздравить и что ей поручено поставить игрушки у кровати сына. Она не приготовила только тех слов, которые она скажет сыну. Сколько она ни думала об этом, она ничего не могла придумать.
— Ни то, ни другое. Я завтракаю. Мне, право, совестно.
Дамы, я думаю, уже
встали? Пройтись теперь отлично. Вы мне покажите лошадей.
В это время еще
дама вошла в комнату, и Левин
встал.
На другой день,
дамы еще не
вставали, как охотничьи экипажи, катки и тележка стояли у подъезда, и Ласка, еще с утра понявшая, что едут на охоту, навизжавшись и напрыгавшись досыта, сидела на катках подле кучера, взволнованно и неодобрительно за промедление глядя на дверь, из которой все еще не выходили охотники.
«Ну, кажется, теперь пора», подумал Левин, и
встал.
Дамы пожали ему руку и просили передать mille choses [тысячу поклонов] жене.
Все
встали встретить Дарью Александровну. Васенька
встал на минуту и со свойственным новым молодым людям отсутствием вежливости к
дамам чуть поклонился и опять продолжал разговор, засмеявшись чему-то.
Когда же
встали из-за стола и
дамы вышли, Песцов, не следуя за ними, обратился к Алексею Александровичу и принялся высказывать главную причину неравенства. Неравенство супругов, по его мнению, состояло в том, что неверность жены и неверность мужа казнятся неравно и законом и общественным мнением.
Он то и дело подливал да подливал; чего ж не допивали гости,
давал допить Алексаше и Николаше, которые так и хлопали рюмка за рюмкой, а
встали из-за стола — как бы ни в чем не бывали, точно выпили по стакану воды.
—
Вставай, жид, и
давай твою графскую одежду.
Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой
дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль шел прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже
встав, девушка прижала руки к груди, как чудная игра света перешла в зыбь; взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягиваясь на сонной земле.
Слушай внимательно: и дворник, и Кох, и Пестряков, и другой дворник, и жена первого дворника, и мещанка, что о ту пору у ней в дворницкой сидела, и надворный советник Крюков, который в эту самую минуту с извозчика
встал и в подворотню входил об руку с
дамою, — все, то есть восемь или десять свидетелей, единогласно показывают, что Николай придавил Дмитрия к земле, лежал на нем и его тузил, а тот ему в волосы вцепился и тоже тузил.
Траурная
дама, наконец, кончила и стала
вставать.
Соня села, чуть не дрожа от страху, и робко взглянула на обеих
дам. Видно было, что она и сама не понимала, как могла она сесть с ними рядом. Сообразив это, она до того испугалась, что вдруг опять
встала и в совершенном смущении обратилась к Раскольникову.
Марья Ивановна
встала и почтительно ее благодарила. Все в неизвестной
даме невольно привлекало сердце и внушало доверенность. Марья Ивановна вынула из кармана сложенную бумагу и подала ее незнакомой своей покровительнице, которая стала читать ее про себя.
Отец мой потупил голову: всякое слово, напоминающее мнимое преступление сына, было ему тягостно и казалось колким упреком. «Поезжай, матушка! — сказал он ей со вздохом. — Мы твоему счастию помехи сделать не хотим.
Дай бог тебе в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника». Он
встал и вышел из комнаты.
— Постой, Иван Кузьмич, — сказала комендантша,
вставая с места. —
Дай уведу Машу куда-нибудь из дому; а то услышит крик, перепугается. Да и я, правду сказать, не охотница до розыска. Счастливо оставаться.
Пугачев задремал, сидя на своем месте; товарищи его
встали и
дали мне знак оставить его.
На кожаном диване полулежала
дама, еще молодая, белокурая, несколько растрепанная, в шелковом, не совсем опрятном платье, с крупными браслетами на коротеньких руках и кружевною косынкой на голове. Она
встала с дивана и, небрежно натягивая себе на плечи бархатную шубку на пожелтелом горностаевом меху, лениво промолвила: «Здравствуйте, Victor», — и пожала Ситникову руку.
— Выпейте с нами, мудрец, — приставал Лютов к Самгину. Клим отказался и шагнул в зал, встречу аплодисментам.
Дама в кокошнике отказалась петь, на ее место
встала другая, украинка, с незначительным лицом, вся в цветах, в лентах, а рядом с нею — Кутузов. Он снял полумаску, и Самгин подумал, что она и не нужна ему, фальшивая серая борода неузнаваемо старила его лицо. Толстый маркиз впереди Самгина сказал...
— Ну — ладно, — она
встала. — Чем я тебя кормить буду? В доме — ничего нету, взять негде. Ребята тоже голодные. Целые сутки на холоде. Деньги свои я все прокормила. И Настенка. Ты бы
дал денег…
Вбежали два лакея, буфетчик, в двери
встал толстый человек с салфеткой на груди,
дама колотила кулаком по столу и кричала...
Из коридора к столу осторожно, даже благоговейно, как бы к причастию, подошли двое штатских, ночной сторож и какой-то незнакомый человек, с измятым, неясным лицом, с забинтованной шеей, это от него пахло йодоформом. Клим подписал протокол, офицер
встал, встряхнулся, проворчал что-то о долге службы и предложил Самгину
дать подписку о невыезде. За спиной его полицейский подмигнул Инокову глазом, похожим на голубиное яйцо, Иноков дружески мотнул встрепанной головой.
— Так что я вам — не компания, — закончил он и
встал, шумно отодвинув стул. — Вы, господа,
дайте мне… несколько рублей, я уйду…
—
Дайте палку, — сказал студент Николаю, а парню скомандовал: —
Вставай! Ну, держись за меня, бери палку! Стоишь? Ну, вот! А — орал! орал!
Последние слова Бердников сказал явно пренебрежительно и этим
дал Самгину силу оттолкнуть его,
встать, схватить с подзеркальника шляпу.
К маленькому оратору подошла высокая
дама и, опираясь рукою о плечо, изящно согнула стан, прошептала что-то в ухо ему, он
встал и, взяв ее под руку, пошел к офицеру. Дронов, мигая, посмотрев вслед ему, предложил...
— Ну, полно лежать! — сказал он, — надо же
встать… А впрочем, дай-ка я прочту еще раз со вниманием письмо старосты, а потом уж и
встану. — Захар!
— Знаю я, как ты
встаешь: ты бы тут до обеда провалялся. Эй, Захар! Где ты там, старый дурак?
Давай скорей одеваться барину.
Это убеждение овладело ею вполне и не
дало ей уснуть всю ночь. Она лихорадочно вздремнула два часа, бредила ночью, но потом утром
встала хотя бледная, но такая покойная, решительная.
Татьяна Марковна тяжело
встала на ноги и села на кушетку. Вера подала ей одеколон и воды, смочила ей виски,
дала успокоительных капель и сама села на ковре, осыпая поцелуями ее руки.
— Да я с испуга обещалась, думала, барыня помрет. А она через три дня
встала. Так за что ж я этакую
даль пойду?
— Скажи Марине, чтоб она сейчас
дала мне знать, когда
встанет и оденется Вера Васильевна.
Тихо тянулись дни, тихо
вставало горячее солнце и обтекало синее небо, распростершееся над Волгой и ее прибрежьем. Медленно ползли снегообразные облака в полдень и иногда, сжавшись в кучу, потемняли лазурь и рассыпались веселым дождем на поля и сады, охлаждали воздух и уходили дальше,
дав простор тихому и теплому вечеру.
— Я велела кофе сварить, хотите пить со мной? — спросила она. — Дома еще долго не
дадут: Марфенька поздно
встает.
Она не
дала ему договорить, вспыхнула и быстро
встала с места.
Он хотел броситься обнимать меня; слезы текли по его лицу; не могу выразить, как сжалось у меня сердце: бедный старик был похож на жалкого, слабого, испуганного ребенка, которого выкрали из родного гнезда какие-то цыгане и увели к чужим людям. Но обняться нам не
дали: отворилась дверь, и вошла Анна Андреевна, но не с хозяином, а с братом своим, камер-юнкером. Эта новость ошеломила меня; я
встал и направился к двери.
— Я не про себя, — прибавил я, тоже
вставая, — я не употреблю. Мне хоть три жизни
дайте — мне и тех будет мало.
— Да и прыткий, ух какой, — улыбнулся опять старик, обращаясь к доктору, — и в речь не даешься; ты погоди,
дай сказать: лягу, голубчик, слышал, а по-нашему это вот что: «Коли ляжешь, так, пожалуй, уж и не
встанешь», — вот что, друг, у меня за хребтом стоит.
— Загипнотизировываешься? — повторил Богатырев и громко захохотал. — Не хочешь, ну как хочешь. — Он вытер салфеткой усы. — Так поедешь? А? Если он не сделает, то
давай мне, я завтра же отдам, — прокричал он и,
встав из-за стола, перекрестился широким крестом, очевидно так же бессознательно, как он отер рот, и стал застегивать саблю. — А теперь прощай, мне надо ехать.
Все, кроме старого Корчагина и
дам,
вставали, когда он подходил к ним.
В следующей камере было то же самое. Такая же была духота, вонь; точно так же впереди, между окнами, висел образ, а налево от двери стояла парашка, и так же все тесно лежали бок с боком, и так же все вскочили и вытянулись, и точно так же не
встало три человека. Два поднялись и сели, а один продолжал лежать и даже не посмотрел на вошедших; это были больные. Англичанин точно так же сказал ту же речь и так же
дал два Евангелия.
— Вы
даме представляетесь, надо встать-с.
—
Встань, милый, — продолжал старец Алеше, —
дай посмотрю на тебя. Был ли у своих и видел ли брата?
Тут случилась неожиданность: Алеша вдруг чихнул; на скамейке мигом притихли. Алеша
встал и пошел в их сторону. Это был действительно Смердяков, разодетый, напомаженный и чуть ли не завитой, в лакированных ботинках. Гитара лежала на скамейке.
Дама же была Марья Кондратьевна, хозяйкина дочка; платье на ней было светло-голубое, с двухаршинным хвостом; девушка была еще молоденькая и недурная бы собой, но с очень уж круглым лицом и со страшными веснушками.
Дамы схватились за лорнеты и бинокли, мужчины зашевелились, иные
вставали с мест, чтобы лучше видеть.
Просыпаясь, она нежится в своей теплой постельке, ей лень
вставать, она и думает и не думает, и полудремлет и не дремлет; думает, — это, значит, думает о чем-нибудь таком, что относится именно к этому дню, к этим дням, что-нибудь по хозяйству, по мастерской, по знакомствам, по планам, как расположить этот день, это, конечно, не дремота; но, кроме того, есть еще два предмета, года через три после свадьбы явился и третий, который тут в руках у ней, Митя: он «Митя», конечно, в честь друга Дмитрия; а два другие предмета, один — сладкая мысль о занятии, которое
дает ей полную самостоятельность в жизни, другая мысль — Саша; этой мысли даже и нельзя назвать особою мыслью, она прибавляется ко всему, о чем думается, потому что он участвует во всей ее жизни; а когда эта мысль, эта не особая мысль, а всегдашняя мысль, остается одна в ее думе, — она очень, очень много времени бывает одна в ее думе, — тогда как это назвать? дума ли это или дремота, спится ли ей или Не спится? глаза полузакрыты, на щеках легкий румянец будто румянец сна… да, это дремота.
Наконец
встали из-за стола; гости уехали, и Григорий Иванович
дал волю смеху и вопросам.
— Сию минуту, — отвечала
дама. — Марья Кириловна,
встаньте, посмотритесь, хорошо ли?
— Болен, — отвечал я,
встал, раскланялся и уехал. В тот же день написал я рапорт о моей болезни, и с тех пор нога моя не была в губернском правлении. Потом я подал в отставку «за болезнию». Отставку мне сенат
дал, присовокупив к ней чин надворного советника; но Бенкендорф с тем вместе сообщил губернатору что мне запрещен въезд в столицы и велено жить в Новгороде.